Глава четвертая

«Zhiz-dra, Zhiz-dra…Ich bin entsetzt. Я в ужасе от этих русских слов. Жиздра – город. Хорошенькое дело. Где вы живете? Я живу в Жиздре? Это грустно... Ну и мне какое дело? Зачем все это? Зачем ненужные думы? Но как же можно жить в городе с таким названием? Как хорошо спать... Майн гот! Как хорошо спать на белой перине из лебяжьего пуха, и как тут тепло и уютно! Почему они называют перину снегом? Кто это? Кто это?! Зигфрид? Нет, вы капитан Грубер? Вас нет больше, вы мне снитесь. «Аненэрбе»... Вайшенфельд... Но, постойте, вы не капитан, вы Сталин! Вот усы! Почему со мной разговаривает Сталин? Жиз-дра...»
Ефрейтор Ральф Мюллер уже три дня как очнулся в полевом лазарете близ калужского города Жиздра, у линии фронта, вновь пролегавшей к 7 января 1942 года от Ржева, через Спас-Деменск, Людиново, и далее, туда, где его изогнутая линия уходила на юг, чуть в сторону от Орла.

Ральфу, вроде бы, стало лучше, но приступы навязчивого бреда не прекращались, и в каждом «сеансе» присутствовала эта труднопроизносимая «жиз-дра», словно сознание насильно заставляло Мюллера вновь и вновь лепетать ненавистное название.

Сталин склонился над ним. Его рябое лицо было так близко, что знаменитые мохнатые усы неприятно щекотали Ральфу нос.

Сталин улыбнулся и произнес голосом Зигфрида:

- Вы уверены, что мы удержим Москву, Ральф? Я спрашиваю вас об этом с болью в душе. Говорите честно, как коммунист.

Мюллер лежал на узкой кровати, вместе с десятком таких же, как он, раненых солдат германской армии. Армии, которая с трудом сдерживала натиск свежих, как говорили, «сибирских» советских дивизий и наглые вылазки партизан. В треугольнике Рославль – Дорогобуж - Спас-Деменск  частям группы армий «Центр» приходилось готовиться вести бои на два фронта - вот уже месяц как их донимали организованные действия «народных мстителей», чьи соединения ежедневно пополнялись за счет воздушных десантов русских. Здесь, в Жиздре, от которой рукой подать до Брянска, дислоцировалась 2-я танковая армия Германии, отсюда же был произведен дерзкий контрудар на Сухиничи, закончившийся тем, что немцы были вновь отброшены на исходные позиции. Обе стороны дрались отчаянно.

Незадолго до смещения с должности, расположение армии посетил сам командующий группой армий «Центр» генерал-фельдмаршал Федор Фон Бок. Он прославился как руководитель успешных операций в Польше, Нидерландах, Бельгии, под Минском, в так называемом «Смоленском котле», где при минимальных потерях со стороны вверенных ему армий, взял в плен 310 тысяч советских солдат и офицеров.

Окружение и пленение целых армий противника было характерно практически для всех сражений, которыми руководил Фон Бок. Худощавый генерал с неизменно строгим выражением лица славился принципиальностью. Поговаривали, будто он даже открыто выступил против планов Гитлера начать войну с СССР, что, впрочем, официальными источниками не подтверждается. Скорее всего, просто не верил в блицкриг, а значит, опасался втянуть войска в зимнюю кампанию на Востоке. Зато известно доподлинно, что высокообразованный и благородный фельдмаршал так до конца и не принял убеждений и методов некоторых наиболее фанатичных членов нацистской партии и особенно ее «передового отряда» - СС. Однако Фон Бок всегда оставался верен фюреру, вплоть до своей гибели от осколков английской бомбы, во время авианалета под Килем, в начале мая 1945 года.

Фон Бок приезжал в Жиздру накануне Рождества, чтобы лично обнародовать приказ Гитлера, в котором говорилось: «Цепляться за каждый населенный пункт, не отступать ни на шаг, обороняться до последнего патрона, последней гранаты...». И германские силы из последних сил оборонялись на фронте, растянутом почти на тысячу километров, принуждая не менее измотанных боями русских к ослаблению активности.

Много почерпнули из этого распоряжения Гитлера составители знаменитого грозного и бескомпромиссного приказа Наркомата Обороны № 227, документа, которому русские дали название «Ни шагу назад».

Вскоре Фон Бок был смещен с должности командующего, а его место занял фельдмаршал Гюнтер фон Клюге. Однако это кадровое решение не могло изменить обстановку на фронте. Уже никто не верил, что удастся взять Москву. Теперь важно было не допустить катастрофы.

 Несмотря на старания пропаганды представить отступление за так называемую «линию Сталина» в качестве тактической, настроение в войсках было подавленным. Потери не восполнялись, а ведь в иных маршевых ротах оставалось всего по двадцать-тридцать человек. К тому же, в декабре установилась очень холодная погода. Обмороженных было не меньше, чем убитых или раненых в боях. В тридцатиградусный мороз танки отказывались заводиться. Оружейная смазка застывала. Эшелоны с зимним обмундированием запаздывали, да и качество его вызывало гнев и раздражение в войсках.

Несмотря на постоянно обновляемые человеческие и технические ресурсы, Красная Армия тоже не была готова развертывать масштабные наступательные операции. Пленные сообщали, что в некоторых артиллерийских частях приходилось устанавливать норму расхода боеприпасов – один-два выстрела на орудие в сутки.

Противники нуждались в передышке.

Ральф пока ничего не знал об этом. Его основной заботой было выжить, а выжив, он мечтал избавиться от навязчивого бреда, который доводил его внутреннее духовное состояние до предельной степени напряжения. В мозгу Ральфа смешались имена, картинки, названия, звуки, умозаключения и воспоминания, и все это плавно перетекало друг в друга, смешивалось, рождая новый, чудной мир, в котором дружно уживались несовместимые вещи. 


Ральф Мюллер сходил с ума.

И, надо признаться, было от чего. В редкие часы, когда его воспаленное сознание устраивало перемирие с обычным мировосприятием, Ральф вновь и вновь, словно кинопленку, прокручивал воспоминания о прошедших трех неделях.

Эти воспоминания довольно хаотично перемешались в памяти раненого ефрейтора. Он очень хорошо помнил склонившегося над ним человека в колпаке, видимо, доктора, какие-то сани и нестерпимую боль, отдающуюся во всем теле. Он вспоминал несколько раз наведывавшихся в лазарет двух солдат в ватных полушубках, которые интересовались у доктора, не пора ли отнести «этого» на какой-то «лед».

Эти воспоминания вызывали содрогания и аналогии с ангелами ада, призванными забрать его, Мюллера, несчастную душу. Хорошо еще, что душа Ральфа не была отягощена никакими ужасными злодеяниями. Напротив, особенно теперь он казался себе удивительно чистым и светлым человеком, и даже его собственное тело в периоды полузабытья становилось изумительно легким и прозрачным. Настолько, что Ральф видел сквозь него брошенную на кровать шинель, а сквозь шинель – пружины кровати.  

И снова он чувствовал боль. То тупую, то острую, то по всему телу, то в груди или только в области живота. Тогда, в лесу, он почти ничего не ощутил, когда один из его спутников неожиданно ткнул его чем-то в левый бок. Ральф очень испугался, что это конец.

Страх смерти ни с чем нельзя спутать. Сталкиваясь с ним впервые, человек понимает, насколько ему на самом деле дорога жизнь. За время войны в России Ральф должен был испытать этот страх уже несколько раз. Но в стычках с партизанами и даже в первом бою у Хизны, рядом с ним, плечом к плечу, боялись русских пуль и другие солдаты вермахта. А в эту  секунду он испытывал щемящее запредельное чувство одиночества и беспомощности.

Такое с ним случилось в детстве, когда, поздней осенью, играя в лесу, они с другом забрались в маленькую землянку, а кто-то из детворы бросил в узкий лаз самодельную дымовую шашку, сделанную из эбонитовой окантовки найденного на свалке автомобильного руля. Смеясь и улюлюкая, «товарищи» стали заваливать вход в землянку землей, сухими листьями и ветками. Ральф и его «коллега» по западне отчаянно пытались выбраться. Дышать в землянке было уже нечем, они мешали друг другу, застревали в проходе, кричали и звали на помощь, понимая, что погибают. Через минуту им, обессиленным, удалось-таки выбраться на свежий воздух. До войны Ральфу частенько снился этот эпизод из его прошлого. 

Желание жить и в этот раз, зимой 1941 года, победило уверенность в собственной беспомощности перед неизбежным.

Ральф получил удар ножом, а его мозг принял оперативное командование над действиями тела и продиктовал телу осесть на снег, завалиться на тот самый левый бок и постараться больше не двигаться. Правдоподобно притворяться помогала настоящая слабость, которую Ральф тут же ощутил, несмотря на притупляющий чувства мороз. Глаза заволакивало туманом, и вдруг стало совсем не страшно. Тот, что ударил Ральфа, судя по всему, коротким штыком, посмотрел на жертву, хотел наклониться и удостовериться, что черная работа выполнена, но в дело вмешался ангел-хранитель Мюллера – убийца махнул рукой, пробормотал что-то похожее на «конец», взял прислоненную к березе винтовку и пошел прочь.

Шок и холод сделали свое дело. Ральф не потерял сознания, и это было первое обстоятельство, которое помогло ему избежать смерти, причем, надо сказать, смерти полностью нелепой и бессмысленной, при совершенно фантастических и не поддающихся объяснению обстоятельствах.

Пришла боль. С ней проснулось осознание необходимости действовать, принимать решения. Ральф принял решение жить. Для начала, жить ради жизни. Потом уже ради того, чтобы попасть к своим. Не к этим, а к «настоящим» своим, рассказать им все, что он тут видел. Ну, а уж после можно будет смело мечтать и о Ландсхуте, и о соседке Анне... Хотя, сначала, конечно, о колбасках, жареных баварских колбасках с солеными претцелями.

«Мы обязательно закажем сразу двадцать. Зигфрид – известный обжора, так что, лучше уж быть запасливей. Зигфрид! Зигфрид не знает, что здесь произошло!»

В висках стучала кровь, боль под ребрами становилась сильней.

«Я не успею, - думал Мюллер, - надо стрелять... Где автомат? Черт! Как больно... Они забрали автомат. Зигфрид... Их там двое с капитаном, если только капитан не с этими заодно...»

Ральф робко попытался встать на ноги, и это, как ни странно, ему удалось. Определив, в какой стороне должен находиться бронетранспортер, он двинулся туда и сразу понял, что не успеет.

Со стороны поля раздался выстрел. А потом стало тихо. Ральфа мутило. Он присел на поваленное дерево, расстегнул шинель, пытаясь нащупать рану. Похоже, его старая привычка подолгу таскать в карманах всякое барахло в этот раз сослужила ему добрую службу. Колода карт, две зажигалки, письма из дома, наконец, плотный свитер смягчили удар, взяли на себя часть длины острия клинка. Но кровь все равно продолжала сочиться из раны, а прямо перед глазами уже плыли достаточно плотные серые облака.

Ральф достал из правого кармана кителя маленькую серебряную фляжку с изображением легкомысленной арийки, полил рану, взвыл от боли, а потом залпом выпил остатки содержимого. Фляжку положил обратно в карман. Они с Зигфридом прибыли в лес в полном снаряжении, так что у него имелись медикаменты и бинты. Пытаясь кое-как перевязать рану, Ральф услышал несколько пистолетных выстрелов и крики. После небольшого перерыва, длившегося секунд десять, выстрелы возобновились. Он поднялся и снова пошел в сторону поля, так быстро, как только мог.

Выстрелы вскоре смолкли. Ральф уже видел край леса. Со стороны деревни послышался нарастающий гул. Над горизонтом заполыхали зарницы. Фронт ожил. Скорее всего, он был уже рядом с Мосальском. Не исключено, что русские части подошли совсем близко, ведь недаром же «эти» так торопились сделать свою странную работу. И Мюллер, донельзя ослабленный, растерянный, истекающий кровью, понял, что из этого леса нет выхода. Избежав чудесным образом внезапной смерти всего-то пятнадцать минут назад, он обречен медленно умирать здесь, под окоченевшими деревьями, на краю старого русского кладбища.

Словно в подтверждение мыслей, в километрах двух от места, где он сейчас находился, там, где притулилась деревушка Хизна, бывшая ему вынужденным домом несколько месяцев, началась беспорядочная стрельба. Судя по всему, в деревне завязался бой. Пригибаясь, Мюллер вышел к полю. Метрах в трехстах он увидел бронетранспортер, огибающий небольшую рощицу. Он ехал в сторону, противоположную той, где находилась деревня и откуда доносилась отчаянная пальба. Вдруг Ральф заметил человека, уткнувшегося лицом в снег. Грубер. Слава богу, капитан к этой шайке отношения не имеет. Или «не имел». Похоже, Грубер мертв. Однако гауптман еще дышал.

На секунду-другую он приоткрыл глаза и прохрипел:

- Ты? Долго жить будешь. Живой... Живи.

Ральф склонился над своим начальником, расстегнул шинель и китель, сорвал жетон, отыскал документы, вытащил из кобуры пистолет, не забыв прихватить две запасные обоймы. Ефрейтора мутило все сильней. Шнапсу бы сейчас, но фляжка пуста. Водка была у Зигфрида…  Где Зигфрид? Надо срочно выяснить, что с ним.

Мюллер бросил взгляд на капитана и побрел к снежной колее, где совсем недавно стоял бронетранспортер.  Там  лежал Зигфрид.

Мертвый. Дрожащей от холода и страха рукой Ральф закрыл ему глаза.

Хотелось кричать, но, глотнув ледяного воздуха, он лишь прохрипел чуть слышно:

- Что же я буду теперь делать, черт вас побери, Зигфрид, гауптман Грубер?!

…Ральф побрел обратно в лес. Рана, хоть и не тяжелая, но силы забрала – идти было чудовищно трудно. Но Ральф твердо решил: надо запомнить место. Вдруг удастся когда-нибудь вернуться и понять, что же, черт возьми, было в ящике, который штатские и эсэсовцы так тщательно запрятали под землей у Богом забытой деревни и из-за которого погиб его друг Зигфрид и потомственный вояка гауптман  Грубер.

По дороге к месту, где его пытались зарезать, Ральф остановился у тела капитана, кое-как присыпал его снегом, а после присел рядом, совсем ненадолго, чтобы отдохнуть. Он отпил немного водки из фляжки Зигфрида и вдруг понял, что… плачет. Слезы текли из глаз и тут же замерзали, превращаясь на щеках в тоненькие сосульки.

Мюллер сожалел о гибели Грубера. Ему было до боли жалко Зигфрида. Но сильнее всего он жалел себя, растерянного, раненого, одинокого, плачущего посреди безразличной и безжалостной русской зимы. Ральф не думал сейчас о том, что ни этот лес, ни это поле, ни та деревня за рощей, откуда все еще доносились выстрелы, ни населяющие ее жители не приглашали сюда ни его, ни Грубера, ни Зигфрида. Он не осознавал, что для хозяев этой земли мечтающий о баварских колбасках ефрейтор артиллерии был таким же непрошенным гостем, таким же чужаком, таким же лютым врагом, как и отдельные озверевшие от собственных преступлений эсэсовцы, сжигавшие в сараях жителей русских сел.   

Ральф вернулся к месту, где спрятан ящик. Яму глубиной около двух метров они рыли два с половиной часа, преодолевая мерзлоту. Затем он и солдат СС тщательно закопали, засыпали снегом. Мюллер отметил про себя, что место для «захоронения» выбрали странное, необычное. Очевидно было одно: выйти на след тайника случайно практически нереально. Разве что, когда-нибудь, через триста лет, на этом самом месте пройдет линия какого-нибудь метро…

Действительно, ящик спрятали метрах в пятистах от кладбища, в молодом березняке, который никто не станет вырубать еще лет двадцать. До проселочной дороги, лежащей под толстым слоем снега, от кромки леса нужно было пройти шагов сто пятьдесят. Место не отмечено естественными ориентирами, то есть, найти его можно только имея точные координаты, либо строго по памяти.

Место Ральф запомнил, равно как и все то, что сопровождало ритуал опускания ящика в яму. Да-да, иначе, как ритуалом происходившее на глазах у Мюллера назвать было нельзя.

Стоя в стороне от того самого места, Ральф видел, как гражданские почти синхронно совершили странные, резкие движения руками. Потом, придвинув с помощью майора ящик к краю ямы, обвязали его с двух сторон веревками и начали медленно опускать, что-то бурча себе под нос. Что они говорили, Ральф не мог разобрать, но готов поклясться, это был либо очень плохой немецкий, либо иностранный язык. На торце ящика он различил надпись Ahnenerbe, Weisenfeld, а также табличку с незнакомыми знаками, которая выглядела примерно так:

  
А еще выше Мюллер увидел крест. Правда, несколько необычной формы: перекладина его была довольно резко скошена вправо. В надписи тоже присутствовал знак, похожий на этот крест, но там он скорее смахивал на букву «т».

Ничего подобного в своей жизни баварцу наблюдать раньше не доводилось. Он даже приоткрыл рот от удивления.

«Может, они просто хоронят важного чина из СС», - подумал было Ральф, но тут же отогнал эту догадку как бредовую.

С другой стороны, происходящее и так было похоже на сон нездорового человека. Полчаса спустя он получил возможность еще сильней засомневаться в том, что бодрствует.

Через несколько минут майор приказал ему и солдату засыпать яму землей, что они и сделали, причем, солдат, похоже, знал, что происходит. И как раз в ту самую минуту, когда Ральф набрался смелости и решил заговорить с эсэсовцем, тот ударил его штыком.

И вот теперь Ральф сидел прямо на снегу, у места, где зарыт ящик. Он вспомнил изображение креста, слово Вайшенфельд, в котором угадал название баварского города, незнакомое слово «Аненэрбе», и еще еле различимые знаки вперемешку с буквами, из которых было составлена главная надпись на ящике, что-то вроде “FHTMRMNM” или “HFIMMBRM”, где некоторые буквы заменяли символы.

«Понятно, что они торопились, и долго-то не думали, где спрятать ящик, - рассуждал про себя Ральф. - Русские уже на подходе... Но почему тогда они не повезли его дальше, к нашим? А, ну да, еще неизвестно, кто тут для них наши, а кто – враги. Они же застрелили всех, кто был не с ними, всех, кого Грубер позвал штатским помогать и этому майору. Да и самого Грубера».

Между тем стрельба в Хизне не прекращалась. Ральф понимал, что надо двигаться, но слабость накатывалась волнами – одна ощутимей другой. К тому же, казалось, идти уже некуда.

Если русские начали наступление и в деревне идет бой, шансов, что их остановят несколько десятков артиллеристов, почти нет.

«Что делать? Что мне делать?»

Становилось очень и очень холодно. Мысль о сдаче в плен... вдруг подарила Ральфу надежду. В конце-концов, это может быть единственный выход в безвыходном положении. С первого дня, когда Мюллер оказался на Восточном фронте, он перестал чувствовать себя героем, бравым солдатом, отправившимся добывать себе славу, да еще и готовым сложить голову за родину. Рутина казарменной, а потом уже оккупационной жизни, полной страха, ненависти, непонимания со стороны местного населения и постоянной опасности, ограничили некогда пестрый набор желаний ефрейтора до трех: выспаться, остаться в живых, поскорее вернуться домой.

«Стоп. Но куда поехал бронетранспортер? Очевидно, что на юго-запад, где стоят наши танковые части. В пяти километрах отсюда еще вчера был глубокий тыл... »

...Ральфа разбудил яркий солнечный свет. Он пробивался через десяток окон большой комнаты, судя по ряду признаков, до войны использовавшейся в качестве гимнастического зала, а ныне превращенной в военный госпиталь. Вспоминая то, что случилось в русском лесу, Ральф уснул и спокойно проспал всю ночь. Похоже, дела его шли на поправку.

За дверью палаты послышались шаги. Ральф слегка приоткрыл глаза, притворяясь все еще спящим, и увидел, как в комнату вошли двое. Один из них врач, сделавший ему операцию. Другой, в офицерской форме, подошел к кровати Мюллера. Склонился над ним, и, повернувшись к врачу, громко произнес:

- Это он, тот самый.
Ральф узнал майора из леса.